– Да что сказать? – пожал я плечами. – Неразбериха.
А про себя подумал – бардак. Ещё подумал, что курсы, на которых мы якобы учимся, это тоже бардак. Если это действительно курсы, то должна быть четкая программа, методика преподавания, а самое главное – конкретная цель. Вот на кого нас всё-таки учат? На разведчиков или на контрразведчиков? Похоже, что и на тех, и на других. И будем мы все такие универсальные, как самолет «бомбардировщик-истребитель», в реальности и не бомбардировщик, и не истребитель. Но говорить о том постороннему, пусть даже важному начальнику, я не стал. Вслух произнес:
– Ещё хотел вам сказать большое спасибо, товарищ Смирнов. Если бы не вы, положили бы нас всех.
– Так я худо-бедно до ротмистра дослужился, – усмехнулся товарищ Смирнов, а потом добавил: – Жандармерии.
– В сущности, повышение, и очень серьезное, – рассудительно произнес я. – У вас теперь должность не ниже генерал-лейтенанта.
– Да нет, выше полковника жандармерии бы не прыгнул. Генералы – это уже в столице.
– Тоже неплохо, – кивнул я.
– Артист ты, товарищ Аксенов! – расхохотался Смирнов. – Шутка у меня такая. На самом-то деле я и впрямь ротмистром был, в кавалерии. Но когда говорю – ротмистр жандармов, все начинают глаза пучить и шептать – а что, в ВЧК жандармских ротмистров берут?
– Так откуда я знаю, берут в ВЧК ротмистров жандармерии или нет? По мне – если до революции себя ничем не запятнал, так почему бы и нет? Вон, есть же в армии военспецы, почему бы у нас не быть?
– Игорь, – протянул мне руку товарищ Смирнов. – Просто Игорь. Если пойдете ко мне в заместители, буду для вас Игорь Васильевич.
– Спасибо, Игорь Васильевич, Игорь, то есть я подумаю, – пожал я протянутую руку. – Меня можно Владимиром звать, даже на Володю откликнусь. А в замы идти, так это как начальство скажет. Кстати, а вы почему сами Кедрову не сказали, что вас на коллегию вызвали?
– И что я должен был говорить? – удивился Смирнов. – Мол, я начальник ЧК Западной области, и мне воевать нельзя? Я же не знал, что меня по ошибке отправили. Кстати, – решил он сменить тему. – Есть что товарищу Кедрову доложить по существу дела?
– Есть, – кивнул я. – С одной стороны – восстание стихийное, а с другой – тщательно продуманное и подготовленное. Как говорят, что-то пошло не так. Готовилось восстание около месяца, но вспыхнуло стихийно и не вовремя.
– Так кого у нас этим удивишь? – усмехнулся Смирнов. – Декабристы к восстанию сколько готовились? Года два или три? А как время пришло – стихия, и всё пошло не так!
Глава одиннадцатая
Новое назначение
Девятнадцатый год Москва встречала спокойно. Рождество уже не отмечали, а Новый год ещё не праздновали. Наши ряды, имею в виду группу чекистов, набранную для обучения, потихонечку редели. Лосева расстреляли, ещё несколько человек погибло. Время от времени исчезал кто-то из товарищей. Куда он девался, никто не знал и не спрашивал. Просто утром приходил посыльный от Кедрова, и человек исчезал. К середине первого месяца нового года нас осталось лишь трое. Но скоро и я дождался своего часа.
– Вставайте, граф, вас ждут великие дела!
Я продрал глаза. Возле меня стоял свеженький как огурчик Артур Артузов, который ещё и Фраучи, и улыбался.
Вчерашний вечер и половину ночи я помогал московским чекистам. Дело было связано с искусством и имело огромное значение. Нет, это не ограбление Патриаршей ризницы и не кража Большой короны Российской империи, но тоже не рядовое событие.
К особняку на Большой Знаменке, некогда принадлежавшему известному коллекционеру, а ныне эмигранту Щукину, где хранились полотна Писарро и Пикассо, Дега и Ренуара, Гогена, Ван Гога и Матисса – импрессионистов, постимпрессионистов, фовистов и кубистов, прибыли люди с мандатом за подписью самого Луначарского, по которому все картины – двести пятьдесят шесть штук, должны быть отгружены в Петроград для пополнения Эрмитажа. Возможно, главный хранитель коллекции Елена Келлер, для которой собрание картин было родным (как-никак она приходилась Щукину дочерью), поплакала бы и безропотно передала все холсты, но так уж случилось, что буквально за два часа до приезда «просителей» ей позвонил сам Анатолий Васильевич Луначарский и пообещал, что собрание её отца будет самостоятельным художественным музеем. А так как Елена Сергеевна оказалась женщиной неглупой, она мило поулыбалась незваным гостям, проводила их в зал, а сама позвонила в ЧК.
Вот и пришлось нам вначале арестовывать непосредственных исполнителей, а потом их руководителей.
Самое интересное, что злоумышленниками оказались простые сотрудники Мосгоркомхоза, не имевшие представления о том, что подпись Луначарского фальшивая, хотя и мандат, и печать настоящие! Да и отправивший их на «дело» человек оказался не закоренелым злодеем, а чиновником, занимающим в Моссовете должность начальника отдела питания и отвечающим за обеспечение сотрудников пайками. Товарищ решил совершить выгодный обмен, поменяв пару сотен никому не нужных холстов, густо намазанных красками, на два вагона муки! И муку он не собирался оставлять себе или спекулировать, а намеревался поделить поровну на всех сотрудников Моссовета согласно пайковым нормам. Ну а то, что подделал подпись народного комиссара, ничего страшного. Людей-то кормить надо!
Чем там закончится дело, не берусь и представить. Вполне возможно, трибунал поверит на слово рачительному чиновнику, а может, и нет. Сегодня я собирался выяснить: что у нас за новые меценаты появились, готовые отдать тридцать две тонны муки за никчемные картины? Где они умудрились добыть два вагона, куда собирались деть коллекцию?
В среднем получается сто двадцать пять килограммов за картину! В ценах моего мира килограмм пшеничной муки стоит рублей пятьдесят-шестьдесят, а сколько ржаная, я даже и не знаю. Значит, картина Гогена мне обошлась бы в семь с половиной тысяч рублей?! «Танец» Матисса (он побольше) в десять тысяч? Хочу!
Но выяснить подробности мне было не суждено.
– Владимир, я за тобой, – сообщил Артур, улыбнувшись. – Собирайся.
С Артуром Артузовым мы перешли на «ты» и немного сдружились благодаря любви к фантастике. Я как-то сидел на Лубянке в длинном коридоре в ожидании Коли Зотова – моего сокурсника, вызванного для какой-то консультации, коротая время за чтением Жюля Верна.
– Владимир, что вы читаете? – услышал я голос.
Подняв глаза, увидел помощника Кедрова.
– Двадцать тысяч лье под водой.
– А почему на русском? – удивился Артузов. Вспомнив, что в учительской семинарии иностранным языкам не учат, а мою биографию он точно знал от своего шефа, извинился: – Мне отчего-то кажется, что вы заканчивали классическую гимназию!
– Увы и ах! – улыбнулся я. – В гимназии у меня не было бы ни малейшего шанса. Там же и арифметику учат, и физику, и древнегреческий с латынью. А я всегда предпочитал предметы поинтереснее.
– Какие, если не секрет?
– Историю с географией. Ещё очень нравится филология. Только не лингвистика, а история литературы. Всегда интересно знать – как литератор писал, в каких условиях, что подвигло. Опять-таки интересно развитие литературы. Да что там – литературные репутации, мода. Ещё очень интересна палеография.
– Да, очень интересно, – согласился Артузов. – А почему в университет не пошли?
Некоторые детали биографии Володи Аксенова я уже знал, равно как и систему семинарского образования.
– Так выпускник семинарии не имеет права поступления в университет. Для меня и так сделали исключение – в семинарию принимали с шестнадцати лет, а меня с четырнадцати как круглого сироту и закончившего курс народного училища с отличием. Меня даже учили бесплатно и стипендию выдавали. Я же и на фронт вольноопределяющимся пошел, потому что у них льгота при поступлении в университет. Думал, сдам экзамены на прапорщика, какой-нибудь орден получу – вот меня в университет и примут.
Артузов смутился. Похоже, что у него детские и юношеские годы сложились благополучнее. И цели допрашивать меня тоже не было. Видимо, чтобы сменить тему, опять начал говорить о фантастике.