Похоже, Смирнова он и на самом деле уважал, а теперь и я для него не совсем чужой человек.

— Владимир, — представился я.

— В общем, Владимир, можешь подождать, когда твой шифр в Москву перешлют, но смысла не вижу. Я уже месяц донесения шлю, и все ответы приходят только на следующий день. Как думаю — с утра секретариат все донесения из армий и губерний по отделам разносит, начальники и все прочие читают, а уже потом разбираются — о чем нужно Дзержинскому доложить, а с чем и сами способны разобраться.

— Тоже верно, — согласился я, поднимаясь.

— Ты где остановился-то? — поинтересовался особист. — Может, дать направление в наше общежитие? Отдохнешь малость, у нас столовка есть. Кормят, правда, одной вобляжьей похлебкой, но все лучше, чем ничего.

— Вобляжьей? — не понял я. Потом дошло: — А, суп из воблы, карие глазки.

— Так чего, направление выписывать?

— Да я лучше в бригаду пойду. Ребята волноваться станут. Еще по Вологде хотел пройтись.

— А чего по ней прохаживаться? — удивился Кругликов. — Вологда как Вологда. Ну, сам смотри. Если что — в Красные казармы, твоя бригада там, больше негде, гонца пришлю.

Пожав начальнику особого отдела руку, я пошел прогуляться. Не станешь же объяснять, что мне хотелось сравнить Вологду девятьсот девятнадцатого года с Вологдой двадцать первого века. В прежние наезды сюда было не до того.

И вот я иду на Соборную площадь. Нет еще здания университета, возле храма Александра Невского нет памятника Батюшкову, «пасущему лошадь», нет уродливых павильонов для туристов. Словом, много чего нет. Но эта провинциально-патриархальная Вологда меня малость разочаровала. Да, храмов побольше, каменных зданий поменьше, но и чистоты меньше, и какая-то убогость присутствует. Та Вологда, что я видел в моем прошлом, а здешнем будущем, мне нравится больше.

Пошатавшись по центру, полюбовавшись на уток — в две тысячи двадцатом году они тоже наверняка тут плавали, клянчили хлеб, я вышел на мост, вспоминая, что когда-то мог сесть в троллейбус номер четыре, чтобы тот за пять минут довез меня до нужного места, а теперь придется шлепать с полчаса, если не больше. И не свернуть в какую-нибудь уютную кафешку, чтобы попить кофе с пирожным.

Прошел почти половину, как услышал за спиной стук копыт, приближавшийся ко мне.

— Товарищ Аксенов? — услышал я. Обернувшись, увидел верхового в военной форме.

— Так точно.

— Вас в особый отдел. Товарищ Кругликов приказал — срочно. Вот, садитесь. Всадник спешился и подвел ко мне коня.

— Коня у крыльца оставьте, только привязать не забудьте.

Глава 10. В Москву. В Москву.

Поезда из Вологды в Москву по-прежнему ходили один раз в неделю. Ближайший отправлялся через два дня, но, если шибко приспичит, можно отыскать и транспорт, и все прочее. Приказ особого отдела ВЧК для армейского отдела — закон, который нужно выполнить немедленно, потому Кругликов утром нашел для меня оказию. Подозреваю, если бы ее не оказалось, начальник особого отдела шестой армии отправил бы в Москву паровоз с одним вагоном. Или один только паровоз. Уж, как-нибудь разместился в кабине машиниста.

«Оказия» выглядела интересно — паровоз с тремя арестантскими «столыпинскими» вагонами. Не знаю, кого понадобилось пересылать в столицу и для чего, не стал и спрашивать. Если столица требует, значит, ей эти люди сильно нужны. В Москве, небось, тюрьмы давным-давно переполнены, и лишние арестанты ни к чему.

Теплушку часто путают с вагонзаком, потому что в ней есть перегородка, разделявшая вагон. На самом-то деле, такие вагоны предназначались для переселенцев, отправляющихся в Сибирь или на Дальний Восток во времена Столыпина. Предполагалось, что в одной половине поедут люди, а в другой скот. По центру печка-буржуйка. Кстати, все очень рационально. Оказавшись на новом месте в ожидании собственного дома, вагон можно использовать для жилья. Подозреваю, их и использовали, и где-нибудь стоят целые поселки, собранные из таких теплушек.

Но этот вагон и на самом деле арестантский. В зарешеченной части, где полагалось перевозить коров и коней, находились люди — человек десять. Сказать что-то определенное об их социальной принадлежности сложно — кое-кто одет в штатское пальто, а кто-то в шинель, в крестьянский полушубок, у одного одежда торчала рваными клочьями, а у другого с иголочки.

Охрана — трое небритых мужиков средних лет в старых шинелях и при берданках — приняла мое появление без особой радости, даже пыталась протестовать, мол, не положено. А то мы сами не знаем, что посторонних в вагонах для арестантов быть не должно. Только для нашего брата-чекиста всё и везде «положено» хоть среди своих, хоть чужих. Да и вопрос о моем присутствии Кругликов согласовывал со старшим конвоя, а тот, само собой, начальнику особого отдела возразить не осмелился.

Да, а почему у вологодского конвоя, как и на Мудьюге, охрана вооружена устаревшим оружием? Впрочем, мосинская винтовка на фронте нужнее, а здесь и однозарядная сойдет.

Подозреваю, что у мужиков имелись собственные планы на поездку. Вон, морды у всех троих мрачные, неопохмеленные, а теперь шиш, при чекисте и «подлечиться» не получиться. Наверняка у них где-нибудь спрятана заветная бутылка самогонки, припасена нехитрая закусь.

Облом. Пусть ваша «нычка» стоит до лучших времен, при мне нельзя. И сам не ам, и другим не дам. Если ты боец Красной армии, то обязан стойко переносить тяготы и лишения воинской службы, включая похмелье. Про «тяготы и лишения» в тексте присяги от тысяча девятьсот восемнадцатого года ничего нет, зато боец РККА дает обязательство «строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью Рабочего и Крестьянского Правительства». А оно, правительство, возможность напиться до поросячьего визга перед ответственной командировкой, точно не разрешало. Стало быть, если вчера нажрался, сегодня терпи и пробавляйся водичкой из полуведерного чайника.

У конвоиров была и вторая причина для недовольства соседом. Еще не отправились, а я собирался устроиться на верхних нарах, чтобы подремать в дороге, да и светлее там, если соберусь почитать газеты, данные мне в дорогу Кругликовым, как в вагон принесли пайки.

Раздатчик, не забираясь в вагон, прямо с платформы передал одному из конвоиров корзину, из которой торчали сушеные хвосты вперемежку с кусками черствого хлеба.

— Тут и для вас, и для арестантов. Воблы всем по две штуки, хлеб — вам по фунту, у них половина. Паек забирай, корзину верни.

Я вдруг заметил, как охранник, украдкой косясь на меня, как бы ненароком сдвинул половину арестантского хлеба и воблы в сторону и прикрыл старой газетой.

— Эй, орелик, — негромко сказал я. — Вытащи провизию и отдай людям.

У тюремщика не то жадность взыграла, не то вчерашний хмель еще не выветрился, но он явно решил понаглеть. Дядька отмахнулся:

— Ты сиди и помалкивай в тряпочку. Скажи спасибо, что не выставили.

— Что?! — мгновенно вскипел я. — Ты что, боец, белены объелся? Ты с кем разговариваешь, мурло колхозное? Страх потерял, забыл, как штаны через голову снимают?

Кажется, до конвоира начало доходить, с кем он имеет дело, хотя слово «колхоз» еще не известно. И чего оно выскочило?

— Да я чего? — начал оправдываться он, доставая припрятанный хлеб и «карие глазки», протягивая их мне. — Я думаю, лишка этого контрикам. Довольно они нашей кровушки попили, нехай попостятся перед смертью. Ты это себе возьми, товарищ командир.

Как я сдержался, чтобы не съездить этой твари по морде, сам удивляюсь. А ведь хотелось. Но удержался, хотя ладонь сжималась в кулак, и ласково спросил:

— Военный, у тебя со слухом-то как, все нормально? Уши не надо почистить? Сейчас остановка будет, я тебя из вагона выведу и прочищу. Пуля в одно ухо влетит, в другое вылетит.

Для наглядности я похлопал рукой по кобуре, что с некоторых пор висела на ремне.