Искусствовед из меня так себе. Но если тридцать лет живешь с искусствоведом, сам кое-чего нахватаешься. По верхушкам. Но об этом лучше опять умолчать.
— Вон, даже мой крестный от тебя в полном восторге.
— Крестный? — удивился я.
— Алексей Викулович — мой крестный, — подтвердила Наталья. — Моветон, конечно, чтобы дочь графа крестил купец, но если купец не простой делец, а коллекционер, знаток европейского искусства, так вроде и ничего. Они с моим батюшкой из-за фарфора и подружились.
— А разве Морозов не из старообрядцев?
— Ну и что? Меня крестили в единоверческой церкви, это вполне допускается.
Вона как! А я про такое не знал.
— И чего улыбаешься? — надулась Наталья.
— Так я сам из староверов происхожу.
Это я про Володю Аксенова, что родом из деревни Аксеново, одного из центров старообрядцев Новгородской губернии. Специально выяснял в Архангельской библиотеке, в Синодальных сборниках.
— А я-то думала, отчего ты такой положительный! — засмеялась Наталья. — Не пьешь, не куришь. А ты, оказывается, из староверов. А еще комсомолец. Ты же член РКСМ?
— Обижаешь, — хмыкнул я. — Член РКП (б) с августа восемнадцатого года.
— Еще лучше, — обрадовалась ответственный секретарь. — Так что, мне поговорить с Бухариным?
Самое интересное, что мне ужасно хотелось остаться в Москве, устроиться на непыльную работенку в Коминтерне — сидеть, перебирать какие-нибудь бумажки. Уходить на службу часам к восьми, возвращаться к семи часам вечера или чуть позже, спать на мягкой кровати, где нет ни вшей, ни клопов. И паек не из воблы с черным хлебом, а какие-нибудь вкусняшки, вроде утреннего мармелада с маргарином. Но вслух сказал:
— Не нужно.
— Володя, но работа в Коминтерне — не менее ответственная, чем в чека. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул я, и в нарушение всех правил хоть светского, хоть партийного этикета обнял за талию старого члена партии. — Наташ, пойми, что у меня еще осталось недоделанное дело. А у меня есть привычка — все доводить до конца.
А что еще сказать? Да, Наташа поговорит с Бухариным, тот замолвит словечко перед Дзержинским, меня переведут на «теплое» местечко, а в Архангельск пойдет другой человек. Но только у этого парня будет меньше шансов, чем у меня, остаться в живых при переходе линии фронта, а еще меньше — при легализации и выходе на английского шпиона. Чересчур патетично? Может и так, но мне хочется дожить оставшуюся жизнь без излишних укоров совести.
— Ты замечательный человек Володька, — сказала Наташа, повернувшись ко мне и неожиданно целуя в губы. — Но полный дурак!
Можно подумать, я об этом не знаю?
И еще. Стыдно признаваться, но за линией фронта будет спокойнее. Лучше мне там побегать, пострелять. Там, по крайней мере, все ясно и четко. Ну, застрелят, в крайнем случае. А здесь… Я и в том своем настоящем никогда не влезал в интриги, сторонился всевозможных «группировок», терпеть не мог, если кто-то «дружил» против кого-то. Не видел в этом ни смысла, ни пользы. Может, из-за этого и оставался до пятидесяти лет подполковником? И что, все по новой? Кедрова, остававшегося на положении «министра без портфеля», соратники, скорее всего, в ближайшее время сожрут окончательно, а Генрих Ягода, назначенный управлять делами особого отдела, начнет перехватывать инициативу, пытаясь подмять под себя остальных. Хошь не хошь, а придется во все это влезать. Не думаю, что если перейду в Коминтерн, останусь в стороне от чекистских дел.
Но тут мои раздумья нежданно прервали. Откуда-то сзади, словно чертенок, появилось некое существо, ловко цапнувшее Наташкин ридикюль и пустившееся наутек.
— Не стреляй! — истошно завопила Наталья.
Да я и не собирался. А револьвер, появившийся в руке, использовал по-другому. Бумеранг, блин. Ух ты, попал!
Воришка упал, мы с Натальей бросились к нему. Я первым делом поднял оружие, похвалил себя, что так и не обзавелся шнурком. Помнится, в девяностые годы, когда оружие скрытого ношения являлось редкостью даже для нашей конторы, мы получали ПМ и кобуру (отчего-то именовали «ка̀бура»), соединявшиеся «поводком». Пистолет хранился в сейфе или в дежурке, кобура валялась в ящике стола, а на «поводке» носили ключи. Соответственно, их частенько теряли, прапорщик грозился вычесть из зарплаты, но потом списывал.
Где же ридикюль «старого большевика»? А, вот и он. Конечно же, раскрылся, и в снег высыпались и документы, и немудреные вещицы. Хм, а есть и очень даже мудреные. Например, «Браунинг М1906», прозванный отчего-то «дамским» пистолетом. Не мой любимый «Браунинг М1900», сгинувший в безымянном колодце, но тоже неплохая штука. Жаль, с патронами калибра 6,35 проблемы, это вам не 7,62, а не то бы выпросил пистолет у Наташки. Ей-то он зачем в Коминтерне? Если только от товарища Бухарина отстреливаться.
— Ты еще долго возиться намерен? — услышал я гневный голос Натальи. — Брось барахло и помоги бедной девочке.
Девочке? А, тот воришка, вернее грабитель, еще и девочка.
Я запихал в ридикюль бумажки, платочки, крошечные футлярчики, флакончики. Все, чему положено быть в женской сумке, с поправкой на сто лет. Удивился, что не оказалось губной помады, но вспомнилось, что приличные женщины в эти времена помадой не пользовались. С некоторым сожалением убрал пистолет. Еще отметил, что у Натальи Андреевны новый партийный билет — в красной обложке с золотыми буковками. Совсем вылетело из головы, что надо сходить в партячейку, выяснить, что там с мои партбилетом, партстажем и партийными взносами.
И что там с нашим правонарушителем? Интересно, как Наталья определила, что это девочка, если под рваным тряпьем видна только фигура без малейших признаков пола? И драная меховая шапка, принявшая основной удар, валяется рядом. Понял — коса!
— Ты, наверное, ее убил, — сурово сказала Наталья, пытавшаяся растирать уши у грабителя.
А уши-то зачем трогать? Ладно, если бы она была пьяной, массаж ушей — лучший метод скорейшего вытрезвления. Вроде бы не должна умереть, хотя кто знает? Присев на корточки, осторожно пощупал затылок, то место, по которому припечатало револьвером. Шишка есть, девочка дышит. Похоже, симулирует. А если снежком? Безрезультатно.
— Бери девчонку, и понесли, — скомандовала Наталья Андреевна.
Пришлось брать на руки и нести. Не оставлять же в снегу. Да мне уже и стыдно стало. Будь это пацан, а тут девчонка…
— Володя, тебе обязательно было бить ребенка? — возмущалась Наталья.
— А надо было, чтобы этот ребенок твой партбилет стащил вместе с пистолетом? — огрызнулся я, и товарищ ответственный секретарь Коминтерна притихла, осознав мою правоту.
— А там же еще и мандат сотрудника Коминтерна, и пропуск в ЦК! — всполошилась Наташка, догадавшись взять у меня сумочку. Открыв, бегло посмотрела содержимое. — Вроде все на месте.
Я ничего не ответил. Поначалу, когда взял на руки, девчонка показалась мне легкой, как козочка, но метров через триста она отчего-то потяжелела. Когда же дотащил эту корову до гостиницы, руки уже отваливались.
Наталья о чем-то говорила с охранником, а я тащил слониху на пятый этаж в свою комнатушку. Не в апартаменты же сотрудника Коминтерна нести?
Войдя в номер, испытал легкое сомнение — класть эту дамочку, одетую в рванье, явно кишевшее насекомыми, на мою собственную кровать? Плюнув, уже собрался скинуть груз, но услышал решительный приказ Натальи:
— Надо раздеть.
Я снял в девчонки верхнюю одежду — рваное пальто гимназистки, бросил его к дверям, собрался действовать дальше, но был остановлен сотрудником Коминтерна:
— Дай, я сама. А ты отвернись пока.
Подождав, пока в кучу тряпья не будет отправлено нечто, напоминавшее панталончики, спросил:
— Уже можно смотреть?
— И куда можно? Девочка раздета. Вам, мужчинам, лишь бы на голых девок пялиться. Подожди, сейчас одеялом укрою, тогда повернешься.
Ага, чего там пялиться-то? Пока тащил, чувствовал — мелкая, костлявая. Как говорят: ни кожи, ни рожи.