Впрочем, как говорят, в «свете вновь открывшихся обстоятельств», особенно, когда получаешь информацию «изнутри», кое-какие канонические догмы уже не кажутся догмами. Если плана по ликвидации Тухачевского у поляков не было, то пан Добржинский никаких планов и не срывал, а просто доложил, что втерся в доверие в диверсионную группу и сумел заставить их отказаться от диверсии. Доказательства? Пожалуйста – вот он, Михаил Николаевич, жив-здоров, а пан Добржинский становится-таки товарищем Сосновским и получает за свою нелегкую службу орден.
А действительно ли Добржинский «перековался» и перешел на нашу сторону, поддавшись на уговоры Дзержинского и душещипательную беседу Мархлевского? А если он по-прежнему оставался человеком «двуйки», сумев пробиться в верхние этажи ВЧК-ОГПУ-НКВД?
Появились соображения и по его участию в операции «Синдикат-2», направленной на «изъятие» Бориса Савинкова, когда чекисты ходили туда-сюда, из России в Польшу, из Польши в Россию. Официально – тропы им торили контрабандисты и сочувствующие поляки. А если допустить, что об этой операции прекрасно знала польская контрразведка? Познакомившись с деятельностью оффензивы, я невольно проникся к ней уважением и, не думаю, что дефензива работала хуже. Теперь вопрос – а нужен ли был Савинков полякам? Нет, не полякам даже, а их кураторам – французам и англичанам, пожелавшим избавиться от ненужных людей. Все-таки на дворе двадцать второй год, в России нэп, стало быть – с ней нужно торговать, выкачать из неискушенных в коммерции большевиков побольше прибыли, а тут путается под ногами террорист, не желающий расставаться с былыми иллюзиями. Так что, вполне возможно, западные спецслужбы дали «отмашку» полякам, чтобы те не препятствовали возвращению Бориса Викторовича Савинкова на историческую родину.
Стало быть, совесть моя может спать спокойно, а нам надо подумать, как потолковее доложить о гибели креатуры товарища Дзержинского самому товарищу Дзержинскому.
Неожиданно, ко мне в голову пришла мысль.
– А знаешь, давай-ка мы сами рапорт составим, без Смирнова. И напишем всю правду, как она есть.
– Думаешь? – с сомнением протянул Артур. – Два чекиста отправились на дуэль, а потом убили своих соперников?
– На дуэль согласились из оперативной необходимости, – принялся я излагать свои соображения. – А уничтожили соперников, потому что настоящему чекисту участвовать в дуэли непристойно. Нам же могло показаться, что они собираются нас убить? Все равно, шило в мешке не утаишь. Не сегодня, так через год, история всплывет. Не может такого быть, чтобы о предстоящей дуэли только мы знали. О том, как Карбунка секунданта из вагона выкидывал, весь отряд знает. Кто-нибудь кому-нибудь да расскажет. А связать смерть поляков с моим вызовом – это, как сложить два и два.
Артур, как никто другой, понимал, что информация обязательно просочится «наверх», как бы мы с ним не пытались ее спрятать. К тому ж, по своей «природной» недоверчивости и прежнему опыту я не мог быть уверен, что все тридцать с лишним моих сотрудников (а есть еще и паровозная бригада), придержат тайну и не выдадут ее. Я, разумеется, за архангелогородцев ручаюсь, но всегда найдется хотя бы одно «но», сводящее на нет все помыслы. Ну или один «стукачок». Конечно, времена покамест не те, чтобы за каждым руководителем ВЧК прикреплялся «контролер», но здоровое опасение еще никому не мешало.
Ободренный молчанием Артура, я продолжил:
– А как залегендируем информацию, что поляки считают нашего комфронта дураком? Спросят – а от кого получено, что за источник? Скажем – бабки на базаре шептались, а мы подслушали? С Дзержинским «плющить тумбочку» не пройдет.
– И с Ксенофонтовым тоже, – согласился Артузов, не удивившись моему жаргонизму. – Им первоисточник подавай. – Подумав пару секунд, мой друг махнул рукой: – А знаешь, ты прав. Дзержинский нам простит глупость, а вот вранье – вряд ли.
Вот здесь я целиком и полностью согласен. Самый беспроигрышный вариант – не врать тем людям, которых уважаешь. А Феликса Эдмундовича я уважал. Возможно, мне когда-нибудь придется разочароваться в товарище Дзержинском – в этой жизни все может случиться, но покамест у меня не возникло повода заподозрить моего начальника ни в подлости, ни в вероломстве, ни в кровожадности, чего бы там не понаплели биографы времен Перестройки. А коли так, то и я не имею права поступать по отношению к нему неприлично, даже если это и касается таких «скользких» моментов.
– Надо тебе в Москву ехать, – предложил я Артуру. Развивая мысль, сказал: – И чем быстрее, тем лучше. И рапорт везти самому Феликсу Эдмундовичу, а не замам. Доложишь товарищу Председателю ВЧК по Тухачевскому – пусть думает, отчего поляки нашего командующего фронтом берегут. Согласен, что это наводит на размышления?
Особоуполномоченный ВЧК кивнул. Если поляки так берегут Тухачевского, то их устраивает его ведение кампании. Значит, он что-то делает не так. Или же, а это еще хуже, хотя и маловероятно – самый прославленный наш полководец вступил в сговор с Пилсудским. Конечно, это все еще нужно проверять. Я лично, обладая «послезнанием», считал, что бывший гвардеец не изменник, но, мягко говоря, не самый хороший военачальник. Другое дело, что сведения, почерпнутые из ненаписанных книг и неопубликованных документов, к делу не пришьешь.
– Если Дзержинский в Москве, – заметил Артур.
Что да, то да. За то время, что я был вхож на Лубянку, Феликс Эдмундович добрую треть провел в разъездах – то на фронте, а то в каком-нибудь из городов, где происходило нечто важное. Первый заместитель Председателя, товарищ Ксенофонтов, человек неплохой, и чекист отличный. Но я представляю, что он скажет, узнав, что чекисты, да еще и из начальствующего состава, приняли вызов на дуэль. Пожалуй, домашним арестом мы не отделаемся, здесь трибуналом пахнет, а под трибунал идти не очень хочется. Расстрелять-то не расстреляют, но получить срок с последующим лишением должностей, исключением из партии – тоже не сахар.
– Можно бы на Лубянку позвонить, но не хочется. Ксенофонтов спросит – а что за дело такое? – вздохнул Артузов.
– А что, кроме Ивана Ксенофонтовича и спросить некого? – удивился я.
Неужели у Артура нет на Лубянке приятеля, которому можно позвонить, и поинтересоваться – на месте ли шеф?
– Спросить-то можно, но звонок через коммутатор пойдет, все равно Ксенофонтову доложат.
Дескать – Ксенофонтов может обидеться, что особоуполномоченный интересуется наличием Председателя, игнорируя его самого, как исполняющего обязанности и начнет интересоваться?
– У Смирнова спросим, уж он-то всегда все знает, – усмехнулся я.
Артузов кивнул. Думаю, он лучше меня знал о связях Игоря Васильевича в Главном штабе ВЧК.
– Так и сделаем, – согласился Артур. – А ты пока своих докторов дожимай. Как знать, не окажется ли это дело важнее Тухачевского?
«Дожать» оставалось не докторов, а только одного Митрофанова, отловленного по дороге к Минску. Зря убегал, все равно поймали. Надо бы еще выяснить, кто сообщил доктору об интересе столичных чекистов к его персоне? Ну да, выясним. Точнее – я выясню.
Я читал списки призывников, получивших медицинское освобождение от воинской службы, и диву давался – почему раньше никто не обратил внимания, что из семидесяти призывников, прибывших в губернский центр из Дорогобужа, двадцать признаны «негодными к службе в военное время», а из Рославльского – сорок из восьмидесяти? Если оценить общее количество парней, представших в марте тысяча девятьсот двадцатого года перед комиссией, то количество «белобилетников» составило почти сорок процентов! Если в округленных цифрах, то в марте РККА «недополучила» пятьсот человек, в апреле четыреста, в мае – семьсот, а в июне – тысячу. Две тысячи шестьсот человек за четыре месяца! Это же четыре батальона, а по меркам гражданской войны – так целый полк.
Удивительно, но в январе-феврале двадцатого года количество освобожденных от воинской службы составляло пять процентов. Не сказать, что мало, но не так и много – все в пределах разумного. Насколько помню, в двадцать первом веке от армии получали освобождение около двадцати-двадцати пяти процентов призывников, но в будущем и количество врачей, задействованных на медкомиссии, увеличилось, и медицинские возможности тоже, да и количество болезней, по которым положено освобождение, расширилось. В двадцатом же году двадцатого века призывников осматривал врач, а то и фельдшер, бывший и за терапевта, и за хирурга, и за окулиста, и за психиатра, а уж про таких специалистов, как отоларинголог с невропатологом, никто и не слыхивал, равно как и необходимость призывнику сдавать анализы. Если что-то жидкое и несли, то лишь самогон. И это не только в Красной армии, но и в белой.